Articlas

Я вернулся в Душенбе и плохо себе представлял, что же делать дальше. Эдик и Родригес, с которыми я рассчитывал сходить в горы, уже уехали, а в одиночку отправляться в такое путешествие, да еще впервые, представлялось проблематичным. Я болтался по базарам, лавкам и чайханам, не зная чем себя занять. Время от времени заглядывал на Главпочтамт — забрать письма до востребования и чиркануть пару открыток на Большую землю.

Однажды мне пришел очередной конверт из Таллина, в котором оказалось письмо от Леннона и пакетик какой-то черной травы на косяк. Это было очень забавно. Леннон, перед моим отъездом в Азию, обещал принести травы, но так этого и не сделал. Теперь он как бы слал траву вдогонку. Ну, что ж, очень мило с его стороны. В наше время и это — редкость. "Да, — подумалось мне, — знал бы ты, Петр, какие масти мне сейчас приходится курить!" Я, веселясь, направился к выходу, на крыльцо, и тут увидел поднимающегося по ступенькам Аарэ по прозвищу Плохой, с брезентовым рюкзаком за плечами.

6.1.

Плохой. Плохой был человеком с соломенным хайром до локтей и большой разлапистой черной бородой. Его светло-голубые глаза отражали непотревоженность мысли Ади-будды, а вечная улыбка выдавала душевную просветленность. Он был крайним шуньявадином, что нас немало роднило психологически.

Мы встретились сейчас совершенно случайно. Плохой тоже впервые приехал в этот регион Евразии, и тоже хотел идти в горы. В Душанбе он остановился у Вовчика Сафарова, жившего, как оказалось, в том же доме у поворота на аэропорт, что и Юрчик. Брат Вовчика, Алексей, учился когда-то во ВГИКе вместе с Рыжим.

Плохого на Таджикистан подбил, я думаю, тоже Рыжий. В предыдущем году он, вместе с Олей и Рыжим, ездил на Саяно-Алтай в поисках шаманских троп и грибов. Перейдя через какой-то хребет из Тувы в Бурятию, там они натолкнулись на ряд роскошных обо, которые немилосердно обобрали. Впервые попав на таллинскую квартиру Плохого, я был поражен обилию здесь танок и священных текстов, которыми стены комнаты были обклеены как обоями. В углу комнаты, на звуковой колонке, стоял бронзовый Будда, перед которым горело несколько светильников в оригинальных бурят-монгольских плошках. Плохой, живший тогда вместе с Олей, включил песнопения тибетских монахов. Тогда я впервые услышал тибетскую музыку и до сих пор помню все композиции с этого диска, записанного французскими активистами в ряде гималайских монастырей.

Впоследствии Плохой привез будду и танки на хутор к Мэтру, которые там оставались до отъезда последнего в Америку. Мэтр очистил реликвии от негативного поля, "осевшего" на них в результате разного рода побочных пертурбаций, вернув им изначальное нуль-излучение. Плохой получил их потом назад уже очищенными. Тем не менее, многие с самого начала говорили о возможных последствиях за несанкционированный вывоз реликвий с места их первоначальной дислокации, а потом прямо указывали на связь неприятностей, одно время преследовавших Плохого, с этой историей. То же самое, по логике вещей, должно было касаться и Оли с Рыжим. Хотя, конечно, не логикой единой...

Одним словом, мы решили с Плохим не откладывать дела в долгий ящик и отправиться в ближайшие же дни в Фанские горы, к легендарному озеру Искандер-куль, через тянувшийся к северу от Душанбе Гиссарский хребет. Искандер-куль переводится с таджикского как "озеро Александра". Согласно местной легенде, Александр Македонский, во время своего азиатского похода, останавливался на берегу этого озера, а его знаменитый конь Буцефал даже якобы здесь утонул. Иногда, как утверждают обитатели этих мест, среди ночи можно видеть, как над черными водами Искандер-куля маячит белый силуэт коня, как бы поднимающегося из пучин озера.

6.2.

Ашвамедха. По всей видимости, эта легенда должна иметь свой более древний background в виде астрального мифа, связанного с символами царя и коня. Это также может быть указанием места, где некогда совершалась ашвамедха — древнейший ритуал жертвоприношения коня, практиковавшийся индо-иранскими царями. Суть ашвамедхи состояла в следующем. Жрецами выбирался специальный белый конь, отвечавший нормам жертвоприношения (без изъянов, без пятен и т.д.). После этого конь выпускался пастись в "свободном режиме", а за ним следовало царское войско во главе с самим монархом. Смысл мероприятия состоял в том, чтобы подчинять царской власти все те земли, через которые спонтанно проходило пасущееся животное. Завоевательный поход, ведомый белым жертвенным конем, должен продолжаться ровно год.

Царь, благоприятно завершавший завоевательную миссию, имел право на жертвоприношение этого коня. Кульминационный момент ритуала представлял собой акт священной зоофилии. К жертвенному белому коню подводили царицу, которая совокуплялась с животным, воспринимая его магическую сперму как инициатический залог власти над завоеванными территориями, отождествлявшимися, в свою очередь, с отдельными регионами Большого космоса. После этого конь закалывался, а туша сжигалась на специальном алтаре. Роскошь ашвамедхи могли себе позволить, по понятным причинам, лишь очень могущественные цари. Именно таким монархом считался Александр Великий, азиатский поход которого можно себе представить как годовое следование за пасущимся Буцефалом, а у озера Искандер-куль происходит Последняя ашвамедха, в которой принимает участие также молодая супруга царя — уроженка здешних мест, согдийка-красавица Роксана.

Между тем, на сакральную значимость района Искандер-куля указывает наличие в одном из приозерных ущелий древнейшего культового места — мазара Ходжи Исхока. Ходжа Исхок — это сидящая в одной из потаенных пещер человеческая мумия, почитаемая местным населением за чудотворные мощи святого. Знаток местных дел Карл Тимофеевич считает, что мумия, возможно, представляет собой останки согдийского царя Спитамена, бежавшего в горы от недругов и нашедшего свой последний приют в труднодоступной пещере над озером.

Другой знак особости региона вокруг озера Искандер-куль — обилие мумия. Мумиё — это, как известно, целебный эликсир органического происхождения, уникальным образом синтезирующий в себе до нескольких сотен различных органических веществ, не вступающих в подобного рода сложный синтез в лабораторных условиях. Благодаря своим феноменальным эффектам мумиё стало восприниматься религиозно-магическим сознанием горцев как эквивалент священных мощей, в том числе — в фараоновой ипостаси мумии. Мумиё — это "мумия" как "медикамент", или же "египетское средство". Здесь мы уже близки к ал-химии (аль-кем) как "егмпеиской науке", частью которой является исмаилитское учение, принесенное в эти горы Насиром Хисравом из Египта тысячу лет назад.

Но мы тогда всего этого еще не знали и только лишь готовились выступить навстречу неизвестному. У меня не было с собой ни спальника, ни палатки. Собираясь в Азию, я не мог себе представить ничего иного, кроме перманентной изнуряющей жары при полном отсутствии дождя и поэтому совершенно серьезно рассчитывал спокойно ночевать просто под открытым небом. Правда, на всякий случай я взял с собой байковое одеяло. И еще матерчатую курточку. Впрочем, ботинки я специально прикупил покрепче, типа горных. У Плохого тоже не было палатки, но был одноместный спальник-кокон. Наши рюкзаки мы набили лепешками, чаем, рисом. Юрчик снабдил травой для, как он сказал, "более качественного восприятия реальности". Взяли дутор и цамбру. Вышли на шоссе, стали голосовать в направлении Регара (от Душанбе на запад).

Ширкентское ущелье. На попутке доехали до Ширкентского ущелья. Люди, подвозившие нас, пожелали приятного путешествия. Мы вошли в долину, ступили на каменистую тропу, вившуюся сквозь холмики и валуны вдоль бежавшего почти вровень с тропой, спокойного в своем нижнем течении, Ширкента. Прошли через кишлак. Смеркалось. Решили заночевать на каменистом островке небольшой ширкентской дельты — с прицелом, чтобы отгородиться водой от возможных змей, фаланг и скорпионов, которыми, по словам наших душанбинских информантов, местный ландшафт кишел просто донельзя.

Для начала сделали костер. Поставили чай, заколотили папиросу. Стемнело, но костер продолжал гореть, привлекая фаланг и в то же время давая некую "световую" защиту от неведомого мрака окружавшего нас горного джангала. Для подстраховки я взял в руки механический фонарик, где свет зажигается посредством периодического сжимания специальной пружины. Это словно некий электроэспандер, где сила света зависит от силы качающей руки. В общем, когда костер начал основательно гаснуть, я стихийно направил в него луч от фонарика. Вроде-бы посветлело... Я прибавил качков, еще и еще... В конечном итоге, стало казаться, что из фонарика в сторону костра исходит не свет, а струя воздуха, раздувающая гаснущие угли и головешки. Сила этой струи зависела от интенсивности моего качания "электроэспандера", и чем больше я качал, тем светлее становилось. Наконец, я понял, что светло было не от раздуваемого воздухом пламени костра, но от света самого фонарика. Костер же сам по себе уже давно угас.

Это была неожиданная, но законная аберрация. Сознание несколько встряхнулось. Я вспомнил про чод, и на этом фоне опасность с фалангами показалась явно преувеличенной. Я лег прямо на землю, завернувшись в одеяло и сунув ноги в целлофановый кулек. Рядом лежала куколка Плохого. Высокий ветер доносил со стороны кишлака обрывки ориентальной музыки. Над нами стояло черное южное небо "седьмого климата", усеянное звездами, периодически пересекаемое падающими кометами, с восходящей, словно ковчег потустороннего света, новой Луной. Это была моя первая ночь в горах.

6.3.

Муки. На следующий день, часа через два ходьбы, мы набрели на заброшенный кишлак, заросший пышными садами культурных растений типа винограда, алычи, гранат, персиков... Это был приход. Мы решили тормознуться. Через некоторое время, со стороны гор, появился чабан с отарой. Сказал, что сейчас сезон, когда отары начинают отходить с высокогорных пастбищ в долины. Я заметил, что на чабане были одеты некие мокасины явно местного фольклорного производства. Так оно и оказалось. Обувь, носимая им, называлась "муки" и представлялв собой разновидность замшевых онучей с загнутыми вверх по-восточному носами и перехваченных у щиколоток завязками. В качестве подошвы была ловко использована рифленая автомобильная резина.

Я сразу понял, что очень хочу эту обувь. "Эй, брат, давай махнемся обувкой!" — предложил я чабану. Он посмотрел на мои красные ботинки, оценивающе щелкнул языком... В результате последовавшего торга и сложного обмена чабану перешли кроссовки Плохого, Плохому — мои горные ботинки, а я с триумфом облачился в чабанские шузы. В муках нога чувствует себя на порядок свободнее, чем в ботинках. Единственная проблема в том, что муки распадаются в условиях местных гор на порядок быстрее, чем горные ботинки или сапоги. Во время нашего первого двухнедельного перехода на Искандер-куль мне приходилось неоднократно обращаться к горцам с просьбой подшить подошву. Благо, что шило и дратва здесь имеются практически в каждом чабанском хозяйстве.

Муки были когда-то очень распространены среди местного населения. Наверное, как лапти в России. Потом их вытеснили сапоги и ботинки промышленного производства. Последний традиционный промысел по производству муков сохранялся к концу семидесятых в Регаре (переименнованным тогда в Турсун-Заде). Здесь жил последний мастер муков. У него, с большими трудами и церемониями, пошил себе пару один мой таллинский приятель — Анатолий. Это был просто музейный образец, но Толя строго использовал их для горных путешествий и даже как-то не очень сносил. Теперь они у него стоят как волшебные сапоги-скороходы в домашней коллекции колониальных эксклюзивов. Наряду с чапаном, тюбетейкой, дастарханом и прочими аксессуарами среднеазиатских тарикатов.

Ну а мы продолжали наш путь навстречу встававшим из-за зеленеющего джангала и желто-розовых скал белым ледовым зубьям Гиссарского хребта. Снявшись из кишлака-сада, мы через три-четыре часа набрели на еще один, тоже заброшенный. И опять тормознулись, курнули. Само собой, по такому делу — разговор философский. Мы вели в Плохим метафизический спор об истине и ее познании, причем я, как традиционалист, выступал с позиций ортодоксальной мимансы против представлявшегося Плохим либертарного нео-шуньявадического интегрализма. Мы уже были готовы принять единую систему обозначения тонких психических функций человека на базе терминологии "Йогасутры" Патанджали как a-priori технически адекватной в обеих случаях, как вдруг перед нами очутился человек в сандалиях и с папкой под мышкой.

Человек начал что-то спрашивать, и чем больше он спрашивал — тем меньше мы понимали, о чем он спрашивает и чего он, собственно, хочет, постепенно погружаясь в поток чистого недоразумения. Я вдруг почувствовал себя чудовищно обкуренным и словно бы изолированным собственной шизой от действительности. Я с энтузиазмом улыбался что-то гнавшему человеку с папкой, совершенно не понимая предмета разговора. В конце концов до меня дошло, что это — местный учитель, спускающийся с какого-то горного пастбища, где он посещал друзей, назад в кишлак. Прогнав свою телегу, содержания которой я так до конца и не понял, сельский учитель бодро засемненил по тропке вниз. Вместе с ним ушло и поле недоразумения. Мы с Плохим переглянулись и разразились гомерическим хохотом.

Суть казуса состояла в том, что парализовавшее нас при общении с Учителем поле недоразумения происходило не из нашей укуренности, а излучалось самим Учителем как некая "норма его души". Мы с Плохим, рассуждая на темы высокой апофатической диалектики Востока, были в полной гармонии с окружающим био- и астро-космосом, который как бы поглощал исходящее от нас поле интуиции, не ставя ей препятствий и завлекая все дальше в гностические дали. Появление Учителя привело к тому, что наши интуиции наткнулись на фон его психического присутствия, который заблокировал, в силу своей примитивности, субтильные каналы транскосмической связи. Отрефлексировав Учителя мы, фактически, отрефлексировали через него состояние собственной укуренности, как бы отраженное в магическом зеркале "человеческого, слишком человеческого"... Учитель ушел, забрав с собой и свое "человеческое", разгрузив от поля собственнной глупости. Транскосмическая связь восстанавливалась приступами истеричного стёба по поводу омраченности профанического сознания...

Наконец, тропа, по которой мы двигались в сторону Гиссарского хребта, стала уходить от русла Ширкента куда-то вверх, всё круче и круче. Наконец, в каком-то месте она вообще перестала проявляться, и как-то совершенно неожиданно и некстати мы оказались, как мухи, прилипшими к вертикальной плоскости. Было жарко, хотелось пить, но вода осталась внизу, под нами, висящими на скалах, метрах в трехстах. "Вот это — первый овринг!" — радостно отреагировал Плохой на мой вопрос, "куда же дальше?" Овринги — это некие приспособления, позволяющие преодолевать участки пути с обрушенной тропой. Например, это могут быть некие выступы скалы, ветви деревьев, искусственные перекрытия и т. д. Выбирая маршрут, Плохой очень захотел пойти по Ширкенту именно из-за оврингов, ссылку на которые он нашел на карте. Я тогда, откровенно говоря, не понял, что это за "овринги", отождествив их, чисто механически, на слух, с оврагами. Ну, мало ли, изрытость горного ландшафта...

Однако, тот тупик, в который мы попали, по большому счету тоже не имел к оврингам никакого отношения. Просто мы сбились с тропы, идя какое-то время по козьему следу. Козьи тропы в горах часто ведут в никуда, так как коза может, при необходимости, скакнуть дальше и без тропы. Но человеку попасть в такой козий тупик — совсем другое дело. Это был, можно сказать, мой первый козий тупик. Тем не менее, мы выкарабкались наверх, на более пологий склон, без особых рисков. Единственное — чудовищно хотелось пить, а воды не было. В конце концов мы выбрались на нормальную чабанскую тропу, а еще, чуть дальше, обнаружили микроскопический родничек, из которого вода вытекала прямо в грязную лужу у обочины. Мы бросились, на четвереньках, лакать воду прямо из лужи, подобно заколдованным свиньям Цирцеи.

Мы решили заночевать у родничка, а на следующий день двинуться дальше. Чуть позже, к заходу солнца, к нам поднялся снизу бабай с ишаком — пастух, отправлявшийся на горный выгон к своей отаре, который вез коллегам-чабанам пополнение продовольственных запасов. На утро бабай нагрузил на ишака и наши рюкзаки, поместив их в специальные крупногабаритные сдвоенные мешки, перекидывающиеся через круп животного. Двигаясь налегке и с небольшими пререкурами (я курил насвай), мы дошли часам к четырем вечера до кишлака Пашми-Кухна. Бабай двинул дальше, а мы остались.

Пашми-Кухна — это словно таджикский Мачу-Пикчу, разве что немного поскромнее. Кишлак расположен на высоком каменном берегу реки, выложенном гигантскими валунами. Жителя в нем не было в то время ни одного: все выселены на хлопок, в долины. Полуразрушенные глиняные дома утопали в зелени садов, разбитых на горных террасах вместе с плантациями сельскохозяйственных культур. Кишлак бы окружен со всех сторон пиками и скалами, среди которых выделялся белый ледник горы с невероятным, но очень знаковым для местных краев названием — Татхагата (дань эллинистическому буддизму?). А на противоположном берегу реки над Пашми-Кухна вставала гигантская вертикальная красная стена с тремя циклопическими профилями титанов работы самого Праджапати.

Пашми-Кухна — это предел садового пояса и начало высокогорья. Ночная температура, упавшая, по моим ощущениям, до нуля, была тому практическим подтверждением. В своем байковом одеяле я не мог ни согреться, ни, тем более, заснуть. Холод стоял чудовищный, морочиться с костром было дико лень. Да и вряд ли бы это помогло, так как топлива вокруг — тоже не ахти, да еще почти тотальная темень впридачу. Едва начало светать — мы решили двигаться дальше.

Через несколько часов пути, поднимаясь все выше и выше, мы попали в пояс высокогорной каменистой пустыни. Низко над землей пронесся поток холодящего ветра, и в пространстве прозвучал странный звенящий свист, напоминающий горловое пение или игру на комузе. Новый поток ветра сопровождался новым свистом. Потом — опять... Было ощущение, что вокруг летают бесплотные духи, подавая странные шаманские сигналы. Решив проверить, не глючится ли мне, я обратился к Плохому. Он тоже слышал звуки, не понимая, откуда они.

В этот момент сам собой заиграл дутар в моем рюкзаке. Я в панике обернулся, взглянув на торчавший на метр из рюкзака гриф инструмента. Перед началом путешествия я привязал к его колкам лоскуток с мантрой "Ом-Мани-Падмэ-Хум" и другой, тайной мантрой этого же бодхисаттвы в ипостаси тантрического божества. До меня постепенно дошло, что именно этот лоскуток, трепеща на ветру, бьёт по струнам дутара, создавая эффект игры. Это была словно музыка ветра, но на самом деле — магического идама. А потом снова засвистел комуз. "Комузом", как выяснилось, оказались лесковые струны дутара, дребезжание которых от воздушных потоков усиливалось фонившим корпусом инструмента: истинное пение ветра!

Под этот аккомпанемент мы несколько часов брели через восходящую к облакам пустыню, пока, наконец, не подошли к скалам бирюзового цвета, замыкавшим Ширкентскую долину. Несколько пиков пирамидальной формы — словно египетские миражи в согдийском небе — возвышались нетленными колоссами над битой породой, засыпавшей тропу. Пики бирюзовых бактрийских Хеопсов, высоко, в открывшейся пустоте небес, искрились на солнце серебром покрывавшей их ледяной корки, припорошенной кристально-белым снегом. Тропа пошла в обход одной из пирамид, вдоль кромки постепенно приоткрывавшейся бездны.

Неожиданно мы оказались на гребне хребта, с которого открывался вид на всю Ширкентскую долину к югу и некий высокогорный цирк — к северу. Панорама была чисто гималайская: вы будто бы поднялись из цветущих долин Индостана к водораздельному хребту, за которым начинается тибетское плато. Цирк представлял собой подобие марсианского кратера. Красная гранитная порода выкладывала его относительно гладкую, подобную столу, арену, окружаемую со всех сторон сплошной стеной замысловатых розовых скал. В середине цирка, что было приблизительно в километре от нас, мы заметили отару. Таким образом, появлялась возможность переночевать у чабанов при огне, под шкурами и курпачами. Мы начали спуск с хребта в марсианскую котловину.

6.4.

В цирке Татхагаты. Нам повезло. Чабаны располагались не просто на открытом воздухе, и даже не в палатке, а в кошаре. Это было круглое сооружение, сложенное из валунов, крытое жердями и бурками из верблюжьей шерсти, придавленных сверху камнями. Плохой накануне сгорел на солнце, и теперь его начинало круто колотить. Я дал ему чернухи, чабаны налили чаю. Выяснилось, что у них на этом месте перевалочная база для перегонки скота из южных долин на горные пастбища вокруг Искандер-куля. Плохой рубился. Я достал у него из рюкзака книжку. Это была "Дхаммапада".

Текст произведения, состоящий из четырехстрофных высказываний на разные темы, приписывают самому Будде Шакьямуни. "Дхаммапада" (стихи о дхамме) — вещь очень романтическая, хотя в сущности своей касается философски сформулированного Буддой восьмиричного закона зависимого существования — пратитья-самутпады. "Дхаммапада" — также вещь очень кулистая, требующая от человека дендистских качеств: спокойствия, отстраненности, неотождествления с окружением, и вместе с этим — готовности настоять на своем. Стихи о дхамме (санскр. дхарма) также полны мистических аллегорий, приближающих интуицию к тому, что в тантрическом буддизме именуется праджняпарамитой — запредельной мудростью нирваны.

Солнце клонилось к западу. Я вылез из кошары на поверхность — пройтись, оглядеться, посмотреть на закат. Отойдя метров на двести-триста от стана, сел на нагретый солнцем гранитный блок и закрыл глаза. "Ом, намо буддхая, намо дхармая, намо сангхая! Ом-ма-ни-пад-мэ-хум!" Стояла полная тишь, свежий горный воздух насыщал кровь снотворным кислородом, а лучи убегавшего на запад светила одаривали остающийся по эту сторону горизонта мир прощальным теплом... Мне вспомнился буддийский рай Амитабы, который я видел в Иволгинском дацане, на втором этаже специального храма. В застекленном аквариуме, среди конфет, монет и кусочков сахара позолоченные бодхисаттвы в шелковых одеяниях радостно окружали многоукрашенное чудесными плодами центральное древо бодхи. Я погрузился в это трансментальное пространство, представив будду Амитабу сидящим напротив. Его просветляющее излучение как бы проникало приятным теплом в поры тела, трансформируясь в индивидуализированную рефлексию пустоты дхармы (буддийского закона). В какой-то момент это излучение стало явно ощутимым физически. Я открыл глаза.

Напротив меня, на гребне красной мраморной стены цирка, на фоне розовеющего пространства восседал в позе лотоса гигантский черный аскет. Вокруг его головы светился огненный нимб. "Так это же будда!" — радостно пронеслось в моей голове. После этого я заметил, что будду окружает множество других фигур, тоже сидящих в лотосах, но уже без нимбов и сияний. Собственно, вся стена цирка оказалась усиженной медитирующими фигурами различной величины. Все это панно в целом живо напоминало некий гигантский Боробудур или фасад индийского храма, заполненный снизу доверху персонажами космогонического пантеона. Человек (в данном случае — я) оказывался в самом низу иерархической пирамиды, у основания небесной лестницы. Но это — непросветленный человек. Будда — человек просветленный, пробужденный — находится на самой верхней позици, и исключительно свет его нимба делает возможным созарцание всей пирамиды в целом вообще.

"Ом!" — произнес я, складывая перед грудью ладони и склоняясь перед черной фигурой с огненным нимбом. Приняв позу йогамудры, я замер с закрытыми глазами, уйдя во внутреннюю пустоту. Потом последовательно опустели остальные 15 пустот мадхьямики: внешняя пустота, внешняя и внутренняя пустота, пустота пустоты, великая пустота, абсолютная пустота, обусловленная пустота, необусловленная пустота, пустота преодолевшая предел, пустота без начала и конца, неотбрасываемая пустота, природная пустота, пустота всех дхарм, пустота собственной сущности, пустота безобъективного и пустота лишенная реальности.

Если прибавить к ним еще четыре вида пустоты, а именно — реальную пустоту, нереальную пустоту, пустоту имеющую собственную реальность и пустоту чужой реальности, то всего получится двадцать разновидностей шуньяты. Кроме того, как сказано в "Источнике мудрецов", "если делать классификацию шуньяты по словесному описанию, то получится два вида: пустота, исключающая сочетание явления и его шуньи и пустота, исключающая возможность разложения истины на составные части".

Эти "двадцать две сияющих пустоты" играли особую роль в магической практике эфирных полетов, которой мы некогда предавались с Ленноном на досуге. Снятие всех покровов пустоты приводит к оголению коры мозга, в результате чего параноидальная интуиция начинает реагировать непосредственно на космическое излучение запредельной мудрости. В обычном случае результатом такого состояния бывает обморок. Но в случае специальном можно задержаться в промежуточном состоянии бардо, позволяющем созерцать магическую закулису лаборатории вселенной и, при желании, прибегать к наличествующему там инструментарию. Оголение коры на высокогорье, в условиях масштабной пространственной изоляции от мест массового человеческого обитания и человеческого обитания вообще, ведет к непосредственному контакту с чистой небесной средой за пределами ноосферного фильтра. В таком состоянии человек непосредственно телепатирует окружение, растекаясь мыслию по софийному древу сефирот. В более приземленных, а тем более — городских условиях мысль преимущественно разлагается в локальном астрале, гоняясь за призраками.

Ом-Мани-Падмэ-Хум! Выпрямившись, я открыл глаза. Черный аскет продолжал сидеть напротив, но уже без нимба. Теперь я мог ясно видеть, что это был выступ скалы, имеющий очертания сидящего человека. За нимб будды я принял, как оказалось, диск солнца, садившегося прямо за каменной фигурой. А всеми остальными персонажами храмовой иерархии оказались естественные неровности гранитной стены цирка, выглядевшие при налете закатных полутеней словно бесчисленные художественные изваяния. Зато небо было настоящим. Оно было так близко, что можно было слышать шаги ходящих по нему небожителей.

Через Зиару — к Искандер-кулю. На следующее утро Плохой поправился и мы отправились дальше. Выйдя к северному краю цирка, мы оказались а преддверии спуска в новую долину, которую нужно было преодолеть на пути к Искандер-кулю. После двухчасового cнижения, мы оказались в месте слияния двух горных потоков — нашего и еще одного, стекавшего с ледника из боковой долины. Судя по карте, именно эта долина вела на перевал, за которым лежало озеро Александра. Мы решили сделать в этом месте — в приятной тени деревьев у бурлящей воды — привал. Через некоторое время на нас вышел аборигенный аксакал в компании четырех женщин. Как выяснилось, аксакал сопровождал дам на водные процедуры у священного источника, распологавшегося в непосредственной близости от места нашего привала. Компания взяла наискосок, вверх по склону, и исчезла в густых зарослях арчи. Примерно через час они оттуда же вынырнули назад, распаренные, словно после бани. Мы, конечно же, тоже решили сходить "попариться".

Источник, именуемый Кух-чашмой, представлял собой естественное углубление в горной породе, размерами с обычную стандартную ванну в городской квартире. Необычной была вода в этой ванной — теплая, почти горячая. Как выяснилось позже, Кух-чашма — это естественный родоновый источник. Пространство вокруг водного ложа было густо заросшим высокой травой, одновременно игравшей роль естественной ширмы от посторонних глаз. Лежа в теплом родоне, вы можете наблюдать раскрывающуюся перед вами колоссальную горную панораму. Это было нереально, как сказка, и вместе с тем — гипер-реально на уровне прямого телесного свидетельства.

Приняв родоновую ванну, мы полезли на перевал. Тропа шла вверх по левой стороне реки, сквозь зеленые склоны, по которым с расположенных выше ледников бежали ручьи горной воды. Протекая сквозь ароматические целебные травы, в изобилии растущие в этих местах, эта вода обретала совершенно амброзиальный привкус, напитываясь субтильными элементами местной флоры. Кроме того, многие источники в окрестностях Искандер-куля и в Фанах вообще золотоносны. Прибавьте сюда большое содержания мумийной руды в породе и вы получите напиток богов — золотую хаому.

Тем не менее, подниматься пришлось довольно долго, а потом мы совсем сбились с пути, растерявшись на высокогорном каменном плато между несколькими седловинами, одна из которых должна была представлять перевал Зиару. Наконец, уже совсем в сумерки, мы заметили горящий где-то на склоне костер и направились, естественно, туда. Это оказались — тоже естественено — чабаны с отарой. Шли с Искандер-куля вниз, в Регар. Оказалось, что они стояли уже "почти под перевалом". Слава Богу, чабаны подкинули для ночевки толстые теплые бурки из верблюжьей шерсти, а на утро отрядили самого молодого, который пошел показывать нам путь на перевал. Мы шли, наверное, часов не менеее двух, все вверх и вверх, все круче и круче, по подобию каменных ступеней некоего гигантского колдовского замка, круто завинчивавшихся все выше. Наконец, мы взошли-таки на зажатый между двумя острыми черными готическими скалами гребень долгожданной седловины. На самом перевале стоял гигантский красный камень, на котором белой краской было выведено аршинными буквами: "Умный в гору не пойдет!"

По ту сторону перевала лежал снег насколько хватало глаз. Оказалось, что по довольно-таки крутым склонам спуска можно съезжать на спине как на санках. Мы отмахали довольно много, пока хватило снегу. Потом пошел каменистый спуск между гигантских морен и горных айсбергов — огромных ледяных глыб, лежащих в изобилии на больших высотах. Через несколько часов мы достигли растительного пояса и перед нашими глазами открылась широкая долина, разделявшаяся в отдаленной перспективе на три рукава. Несколько заснеженных пиков царствовало над окружающим ландшафтом из розовых скал, возвышавшихся над густыми зарослями арчового джангала, которым были укрыты склоны долины.

Спуск в долину Искандеркуля представлял собой перманентный перформанс естественного происхожденя. Невероятные формы скал, разнообразие оттенков породы, кристальная вода, целебный запах арчи, благоухание трав и идиллические отары белых овец на поросших лекарственными травами отрогах — все это навеивало чувство неограниченной парадизичности, нараставшего с каждым новым поворотом тропы. Мы шли вдоль бегущего рядом ручейка, шириной в метр и примерно такой же глубины. Окружающий пейзаж почему-то вызвал у меня ассоциации с Венским лесом: так и казалось, что вот-вот из-за вековых деревьев, высоко возносивших свои густые изумрудные кроны к сиявшему в безграничной синеве королю-солнцу, выскочит волшебный олень, выйдут герои опер и оперетт, и где-то вот-вот откроется лебединое озеро. И оно открылось! Несколько ручейков, подобных нашему, сливались в единой пойме, представлявшей собой некое подобие лесного озера. По берегам водоема рос тростник. В воде плавали утки и прочие пернатые.

Мы присели на зеленой полянке у берега, достали остатки еды, музыкальные инструменты и прочие роскошества. Судя по всему, до Искандер-куля оставалось не очень далеко, и мы решили сделать небольшой привал, часа на полтора. В момент самого оттяга вдруг откуда ни возьмись нарисовались два таджика — в чалмах, с посохами, при кинжалах и других традиционных делах. Салам-салам! Ч'хели? Нахз! Чо'мери? Э-э-э... Забони точики медони? Кам-кам медонам! Ну, слово-за-слово, гости присели, увидели дутар. Один из них, что постарше, с черной как смоль бородой, засверкал глазами: "Играть умеешь?" — обратился он сразу к нам обоим в единственном числе. "Кам-кам! Шумо?" Бородач взял инструмент, погладил гриф, постучал по корпусу, щипнул нейлоновую струну: "Хоп, майлиш!" Сделав два-три перебора, он неожиданно ударил по всем по двум, та так, словно заиграл целый оркестр — с переливами, ловко бегая пальцами вверх-вниз по инструменту, защипывая аккордами и модулируя отдельными пальцами. А потом он еще и запел. Да как! Бородач пел не хуже какого-нибудь народного артиста, даже заслуженного. Это было очень круто!

Смеясь, он бросил мне дутар назад, поднялся на ноги: "Ну все, надо идтить!" Выячнилось, что молодцы были рабочими с угольного разреза, живущими в близлежащем поселке Канчоч. До него от "лебединого озера" было с полчаса ходу. Канчоч — это десяток одноэтажных домиков на склоне горы, в которой добывают то-ли уголь, то ли некую руду. По пути к шахтерскому поселку мы оставили слева, у входа в боковую долину, очень традиционный и даже неэлектрифицированный кишлак Сары-таг. Но заходить в сам Канчоч не стали, ибо путь к Искандер-кулю шел отдельным, серпантиновым спуском по другую сторону склона. С начальной точки спуска открывался незабываемый вид на легендарное озеро Александра: гигантская красная каменная котловина была наполнена изумрудной водой, в которой отражались белые пики окружающих вершин.

По спуску к воде, нам пришлось еще около часа идти вдоль нависавших над озером скал, обойдя большую его часть по периметру, пока, наконец, мы не достигли заросшего деревьями пологого берега. Это был, практически, единственный "пляж", на котором формально располагалась некая "турбаза". Впрочем, помимо торгового киоска и суфы мы на базе ничего не обнаружили. Но и этого было вполне достаточно, чтобы вызвать у нас — блуждавших почти две недели в отрыве от всякой минимальной цивилизации и полностью подъевших все запасы — бурный восторг: как, здесь даже рыбные консервы можно купить? Это был дикий кайф, и мы с наслаждением робинзонов растянулись на курпачах в приятной тени Искандер-чайханы, рассказывая паре дежуривших тут таджиков о себе и своих похождениях.

В общем, несколько дней мы отрывались у озера: купались в ледяной воде, ходили в Канчоч навестить бородача-артиста, дошли даже до "венского леса" с его "лебединым озером" — настолько места были хороши! Попав сюда же через несколько лет, я был поражен пасшейся тут массе народа: буквально сотни людей, целыми семьями с детьми, жарили между бесчисленных палаток шашлыки, играли в волейбол, крутили музыку и просто квасили. На площадке перед турбазой стояли десятки автомобилей и даже автобусов. Как сказал чайханщик, люди приезжают сюда отрываться на выходные. Однако, в мое первое посещение Искандер-куля, в конце семидесятых, ничего подобного еще не было. Наверное, нет этого и теперь, четверть века спустя, после опустошительной гражданской войны и одичания нравов, когда путешествовать по стране стало просто опасно для жизни. О, времена!...

Ну а тогда мы, молодые и здоровые, оттягивались по полной программе. Апофеозом кайфов стала наша поездка с озера назад в Душанбе. Нас подобрали с турбазы какие-то геологоразведчики, посадив в отдельное "купе" — прицеп-лабораторию, которую тянул их автомобиль. Лаборатория на колесах представляла собой некую карету, напичканную аппаратурой. Здесь же было два кожаных кресла и привинченный стол. Всё почти как в поезде, но намного симпатичней и комфортабельней. Мы ехали в этой карете, любуясь из окон открывавшимися пейзажами, включив радио с таджикской музыкой, попивая красное вино и прибивая папиросы фирмы "Прибой". Прибой был полный, особенно на Анзобе — высокогорном перевале, через который бежало шоссе на Душанбе. Зидды, Гушары, Варзоб... Наконец, автострада плавно перешла в улицу Ленина — центральную магистраль таджикской столицы. Где-то у Водонасосной мы вышли из кареты. Сквозь солнце кропил легкий дождик. Это меня поразило, в известном смысле, больше, чем все предшествовавшее вместе взятое: как, в Средней Азии — и дождь? Это был единственный дождь за всё моё почти трехмесячное пребывание в Таджикистане в том незабываемом 1977 году.