ТРОПОЙ СВЯЩЕННОГО КОЗЕРОГА

Часть II. Восьмидесятые

Оглавление  Глава 5 |Глава 6 |Главы 9-11 |Главы 12-16 |Главы 17-18 |Глава 19  
|Глава 20 |Глава 21 |Глава 22 |Главы 23-24 |Главы 25-26 |Главы 27-28

22. Московский зикр

Город-сказка. Вместе со мной в вагоне ехала группа азиатских подростков, разговаривавшая при этом между собой по-русски. Как выяснилось, это были местные пэтэушники, отправлявшиеся на практику в Волгоград. Когда поезд пересекал по гигантскому мосту Волгу и на том берегу появился скайлайн этого крупного промышленного города, подростки как один прилипли к окнам, восторженно крича друг другу: "Эй, посмотри, Волгоград! Вот это крутой город, смотри, какие дома!" Видимо, они впервые в жизни видели такого рода масштабы цивилизации и неуемно радовались по этому поводу. Я, к сожелению, не мог разделить с ними этой радости. После теплой Азии периода сбора урожая, с ее фантастической природой, романтическими кишлаками и их веселыми обитателями, оказаться в полосе мокрой осенней российской тоски было малопривлекательным. Серые блоки высоток и ядовито дымящие трубы бесконечных заводов под хмурым октябрьским небом ничего иного, кроме чувства глубокой депрессии, не вызывали.

Ковер-самолет. В Москве же вообще царил жуткий холод. С вокзала я отправился на "Сокол" к Любе-художнице, с которой меня некогда познакомил Степанов. Люба мне организовала йоговскую группу, состоявшую также в основном из художников, с которыми мы занимались разного рода физическими упражнениями и мистическими практиками. В любиной квартире, достаточно просторной, можно было поначалу выспаться, вымыться, прозвониться и спокойно решить, что делать дальше.

Дома оказались Люба и ее подруга Лина, тогдашняя степановская жена. Меня очень радушно приняли, накормили, обогрели. Потом стали укладывать. Спать в постели я категорически отказался, ибо вот уже как много лет предпочитал жесткую поверхность простого пола. Люба предложила мне лечь прямо на застеленном простынью ковре. Ковер этот, как выяснилось, был очень непростым. Его некогда привез то ли из Турции, то ли из Ирана любин папа. На голубом фоне этого истинного произведения искусства ручной работы были выведены замысловатые узоры и образы явно инициатического порядка. Возможно, это была своеобразная запись мелодии ткаческого зикра, с которым издревле связана традиционная технология производства ковров.

— Да, неплохая вещь, прямо ковер-самолет!
— Это на самом деле ковер-самолет! Если ты сейсчас заснешь на нем, то непременно куда-нибудь улетишь. Ведь на этом ковре всего несколько дней назад спал САМ МИРЗАБАЙ!

Как, Мирзабай? Дамы бросились наперебой рассказывать, как они недавно познакомились с этим великим восточным кудесником и сверхчеловеком. Дело обретало новый оборот. Я рассказал, что уже наслышан о Мирзабае из азиатских источников и поведал вкратце о своей безуспешной попытка найти его в Бируни и на Султан-Бобо.

— Как, ты только что был в гостях у Мирзабая?
— К сожалению, не у Мирзабая, а у Абая. Мирзы дома не оказалось, а ждать его я не стал. А что, Абай тоже тут был, или Мирза путешествовал один?
— Нет, с Абаем.

На мои расспросы об Абае барышни уверенно заявили, что более вежливого и деликатного человека в жизни не встречали. Они очень удивились моему рассказу об агрессивности и неприветливости молодца. Это просто не укладывалось у них в голове. "Как, Абай — и такой хам? Да это же просто душечка! Володя, наверное, ты что-то не так понял. Ведь он же мастер-маг, излагающий свою позицию притчами!"

"Ничего себе притчи", — подумал я, но резко настраивать Любу с Линой против Абая не стал, не желая блокировать тем самым поток их откровений.

— Ну, насчет Абая у меня есть конкретное личное впечатление, а как выглядит Мирзабай?
— Да вот, у нас есть слайд!

На слайде я увидел обоих магов в советской военной форме времен Великой Отечественной, в пилотках и при медалях. Выяснилось, что это кадр из фильма, в котором они тоько что снялись в ролях "отца и сына". Мирза выглядел пониже и пошире Абая, но в принципе "родственное" сходство было вполне адекватным.

Так, совершенно неожиданно, мне удалось-таки увидеть Мирзабая и составить о нем хоть какое-то предварительное впечатление. Еще больше помогло описание мэтра Любой: "Он весь такой расписной, с посохом, в колпаке, длинном халате, сплошь увешанном значками с Лениным, в бусах и кольцах. Я его спрашиваю: "Мирза, а это что такое за кольцо, наверное особенное?" А он мне отвечает: "Один палка даешь — кольцо твое!" И обе дамы заговорщечиски захихикали.

Позже, уже в Таллине, я получил по почте открытку с памятником Бируни, на обратной стороне которой был написан по-русски рубай Омара Хайяма, а внизу шла размашистая корявая подпись почерком первоклассника: "Мирзабай". Потом пришло письмо, где тем же корявым почерком и на чудовищном пиджине был написан текст примерно такого содержания: "Володя, мы тут круто квасим, хотим выпить и за твое здоровье. Будь другом, вышли денег на водку!" Вместо денег я выслал фотографию с собственной пьянкой в Таллине: "Тоже пьем за ваше здоровье! На него ушли все деньги!" Так начался наш эпистолярный роман, длившийся, впрочем, не очень долго, ибо вскоре произошли трагические события, в которые оказались непосредственно вовлеченными Мирза с Абаем, что стоило обоим крупных сроков, а последнему, как позже выяснилось, и самой жизни. Но об этом я расскажу ниже, а пока что продолжу повествование о своих московских встречах по возвращении сюда после почти полугодичного отсутствия.

Звезды над "Звездным". Одним из пунктов моей московской программы была встреча с известной в те времена столичной парапсихологиней, наводку на которую мне дал в Душанбе Игнатьич. Компания этой мадам собиралась раз в неделю у кинотеатра "Звездный" на Юго-Западной. По выходу из метро я обнаружил у кинотеатра тусовку, человек в десять. Осторожно подошел, вычислил "главную".

— Это вы — такая-то?
— Да, я. А вам чего нужно?
— Мне о вас рассказал мой друг Анатолий Игнатьевич из Душанбе. Настоятельно рекомендовал познакомиться.
— Ах Анатолий Игнатьевич!.. Ну, тогда совсем другое дело!

Через несколько минут мы всей группой отправились в близлежащий скверик, где расположились тесным кольцом в небольшой беседке. Стоял холодный ясный октябрьский вечер, темно-синее небо было усеяно мириадами звезд. Парапсихологи жались друг к другу на пронизывающем ветру и с благоговейным вожделением вслушивались в рассказы своей гурши, периодически повторявшей, словно заклинание, ключевую фразу: "Когда у нас была своя лаборатория..." Как я понял, это была какая-то парапсихологическая лаборатория, где ставились эксперименты и велись некие "научные" исследования потусторонней реальности. Когда кто-то пытался высказать собственное мнение, мадам непременно его прерывала фразой: "Используйте НАУЧНУЮ лексику, мы ведь — НАУЧНОЕ общество!" "Научным" считалось, к примеру, именовать какой-нибудь магически заговоренный предмет "пси-энергетическим стимулятором", зомбируемую личность — "реципиентом", и т.д. Наконец, очередь дошла до меня. "Молодой человек, расскажите теперь о себе. Кто вы и откуда, что вас привело к нам?" Узнав, что я только что приехал из Таджикистана, на меня, как горох, посыпались со всех сторон вопросы: "А снежного человека вы там видели? С поисковыми экспедициями встречались? С реальными "контактерами" дело имели? "

Что я им мог ответить? Высказывать свое истинное отношение к загадке снежного человека не было никакого смысла, ибо люди ждали чуда, и всякий скепсис по этому поводу обессмысливал мое посещение этой группы в принципе. Всё равно не поверят, а то еще и примут за провокатора. К своему большому удивлению я выяснил, что бурцевские экспедиции в Страну гула уже породили в Москве целую мифологию и соответствующую субкультуру. Глухие, противоречивые сведения о гуле, привозимые из Таджикистана, и прежде всего с Сиамы, паломниками от альтернативной науки будущего, обрастали в столице невероятными подробностями и пикантными нюансами, разжигая мистические страсти и стимулируя подвижников записываться к Бурцеву в очередь за "путевкой в Шамбалу". Получение такой "путевки" считалось чем-то вроде специальной инициации, дававшей ее счастливому обладателю статус "научного сотрудника", т.е. человека, достойного доверия, а не просто безответственного фрика-фанатика, банально съехавшего на йети. "Ну да, слышать — слышал, но лично ничего не видел", — постарался я разрядить атмосферу. "Впрочем, видел следы, а возможно — и экскременты. Пробу взяли сотрудники одной из научных групп, которые обещали незамедлительно опубликовать результаты теста".

— А что это за группа?
— Да Бог ее знает! Я как-то не поинтересовался.
— Ну вы, Володя, даете!
— Sorry, nobody is perfect.

Парапсихологиня учащим тоном выдала собственную версию феномена снежного человека, намекая на личные контакты с последним посредством продвинутой телекинетической техники трансастрального телепортирования. Группа ахнула. Я тоже лицемерно раскрыл рот. Всё шло как по маслу. Гурша предложила помедитировать. Все взялись за руки, закрыв глаза. "Шанти, шанти, шанти! Мир, мир, мир! Мы посылаем нашу позитивную энергию всем живым существам!" Пару минут мадам настойчивым голосом повторяла эти слова, закончив процедуру дежурным восклицанием "Ом!" Это был типичный нью-эйдж. "Ну, что ж, — подумал я, — лучше так, чем от водки и от простуд!" Украдкой взглянул на небо. Звезды хитро подминивали, призывая уважать право артиста на роль.

Первый снег сезона. Тем временем в Москву подъехала Ирина и мы решили сходить в гости к Хайдар-аке. Взяли водки, звоним в дверь. "Ассалому алейкум, Ака! Чхели, нахз?" Мы расцеловались. У Хайдара сидел гость — его друг детства по фамилии Юрасовский, специалист по восточным языкам. У Юрасовского как раз был день рождения и он, видимо, решил его отметить в нестандартной обстановке. Мэтры сидели по разные стороны огромного резного дубового стола и аристократически чокались маленькими рюмочками, наполненными "Столичной". Наш визит еще более прибавил нестандартности. И принесенная водка тоже. Стопка за стопкой... Юрасовский — высокий, подтянутый, до блеска выбритый, с дизайнерскими усиками молодец средних лет, баловень столичных барышень — в присутствии дамы, по мере набирания градусов, всё более офицерился. Вальяжно жестикулируя, с интонациями Вертинского, он спрашивал:

— Хайдар, вот как, к примеру, называется этот предмет?
— Консоль.
— Правильно, молодец! Сегодня мало кто знает это слово. Плебейский быт вытесняет культуру.

Он вопрошающе взглянул на нас с Ириной, как бы тестируя реакцию на элитарность.

— Happy birthday, mister president!

Где-то через полчаса раздается звонок в дверь. Передо мной опять встает душанбинское дежа-вю. На пороге — Алфёров!

— Хайдар-ака, я принес обещанные листы.

Елки-палки, это парень принес те самые листы, которые он обещал Хайдару за билет в Москву! По такому случаю налили еще водки, развернули товар лицом. Да, неплохо... Даже Юрасовского пробило. Стильно, а главное — загадочно.

— Ну, что, Сережа, как договаривались — по двадцатнику за лист?
— Хоп, майлиш!
— Ну а теперь — беги за водкой!

Алферов слетал за огненной водой. Схак набирал обороты. Пили уже не из рюмочек, а из чашек. Иншалла! Мы с Алфёровым начали в такт покачиваться, отбивая ладонями ритм по дубовому столу. Юрасовский насторожился. В его "белой" концепции явно не было места для "зеленого" зикра. Хайдар-ака колебался между между политкорректностью и фаной. Ирина — единственная, кто не пил — наблюдала за всей ситуацией с позиции беспристрастного рефери, поддерживая сильные заявления всех без исключения сторон. В конце концов, Хайдар не выдержал и присоединился к зикрующей партии. "Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!" Юрасовский явно чувствовал себя не в своей тарелке. "Господа, к чему этот цирк?" Ха-ха-ха, господин полковник! Ху-ху-ху! Энергетика распирала, адреналин бил в голову прямой наводкой.

Когда мы вскочили на стол, Юрасовский с ужасом ретировался. Откуда-то с лестничной площадки донеслись крики: "Это опять у бородатого сумасшедшие водку жрут! Надо бы снова санитаров с милицией вызвать!" Но нам в этот момент было абсолютно всё по барабану. Попробуй, сунься! "Лоиллоиллолло! Хууахууахууайло!" Это был полный триумф воли над плебейской расторопностью. Подавленные произволом Абсолюта соседи заглохли, а мы продолжали зикровать. Ирина, избегная нюансов, закрылась в кухне. В определеннывй момент воздуха и пространства стало мало. Мебель начала разъезжать по сторонам. Мы двигались по кругу, припевая, притопывая и призлопывая, прикладываясь из горла к араку и подпрыгивая, ударяли друг друга по ладоням. Порстепенно эти жесты обретали всё более воинствующий характер.

Наконец, зикр обрел кристалльную четкость самурайского боя. Хайдар-ака наскакивал на меня всем корпусом с криками фанатика-шахида, а я выставлял защитные блоки в технике "железной рубашки", атакуя его после этого по принципу "земля-воздух-земля". В какой-то момент Ака предпринял решающий жест, прыгнув на меня с боевым кличем, ногами вперед, но я, присев в стойку змеи, перебросил его через себя дальше, по направлению естественной траектории полета стокиллограммового корпуса. Раздался звон разбитого стекла, вместе с которым силы тела и разума меня оставили.

Очнулся от холода. Открываю глаза и с крайним удивлением констатирую, что всё моё тело запорошено СНЕГОМ! А вместе с телом — и весь пол. Вот это номер! В попытке осмыслить ситуацию оглядываюсь вокруг и тут обнаруживаю, что снег задувает в комнату с улицы через полностью высаженное окно. Это был первый снег сезона.

Ирина оставалась единственным вменяемым свидетелем имевшего накануне место зикра-бушидо. Хайдар, как и я, фиксировали лишь отдельные фрагменты. Выяснилось, что в результате последнего сета, когда я перепрофилировал полет шейха, его тело влетело головой вперед в окно и, пробив двойные рамы, вышло почти по-пояс наружу. Хайдар-ака рассказал, что самого момента полета не помнит, но свежий ночной воздух привел его в сознание.

— Открываю глаза и вижу над собой звезды. Ну, думаю, что-то не так! Потом обраруживаю, что корпус у меня по-локти торчит из окна на той стороне. Хотел вылезти назад — но тут оказалось, что осколки разбитого стекла торчат как длинные острые кинжалы. Как протащить тело через все эти кинжалы — непонятно. Я решил для начала еще немножко подышать свежим воздухом, чтобы окончательно придти в себя, но на самом деле снова заснул. Опять проснулся, когда уже пошел снег.

Ирина все это время сидела запершись в кухне, не рискуя действовать между активно жестикулировавшими фронтами. И лишь по достижению камлающими состояния полной фаны (суфийский транс) приступила к транспортировке бесчувственных тел к местам отдохновения от трудов дневных.

Шерше ля фам. Между тем, Хайдар-ака рассказал, как его навещала Мишель. Она приехала из Средней Азии в Москву, мощно проинспирированная всем там увиденным и услышанным. Мишель передала ярлык и была принята шейхом в соответствии с традициями ордена. Впрочем, она была далеко не единственной француженкой, инициированной в тайны ходжагоновской метафизики. Одна из парижских devotee долгое время работала во французском посольстве в Москве, будучи замужем за одним знакомым Аки по кличке Блин. Блин, пользуясь дипломатическими каналами и своим статусом супруга иностранки, постоянно мотался в Париж и привозил оттуда заказываемые Хайдаром книги. Возила такие книги и его супруга, соучаствуя тем самым в великой гуманитарной миссии распространения печатного слова.

О легендарной француженке я много слышал из уст самого Аки, но никогда ее вживую в Москве не видел. Слишком глубоко она была законспирирована. Уже позже, в 1993 году, я с ней случайно познакомился на выставке "Арт-Гамбург". Она оказалась хорошей знакомой ряда моих друзей из художественной сцены, и даже успела побывать к этому времени любовницей одного из них, но уже не в Москве, а в Питере. Ко моменту нашего знакомства она жила в Риме в качестве, насколько я понял, любовницы одного из тамошних галерейщиков, участвовавших в "Арт-Гамбурге".

Человек и закон. В том году мы с Ириной зависли в Москве почти до самой весны. Через Даоса мне удалось выйти на школу индийского классического танца, которым в то время как раз хотела заняться Ирина. Она вошла в группу девочек Галины Васильевны, некогда учившейся традиционной хореографии в Индии. Однажды, в рамках индийской тусовки, мы пришли на концерт одной известной танцовщицы из благословенного Бхарата. На мероприятии присутствовало телевидение и вело запись. Увидеть эту запись мне пришлось совершенно случайно, года через два, когда этот материал показали по центральному каналу по случаю какого-то индийского национального праздника. Я увидел в зале своих знакомых и даже самого себя. Но самое интересное произошло сразу после концерта. Следующим номером в тепепрограмме шла передача "Человек и закон", которая оказалась посвященной делу Мирзабая-Абая, обвинявшихся в убийстве известного ташкентского киноактера Талгата Нигматулина. Об этом деле мне тогда уже приходилось смутно слышать со стороны, но здесь представилась возможность многое увидеть собственными глазами. Зал суда, лица обвиняемых, судебная хроника и видеоархивы. Вот показывают Султан-Бобо, священный хауз. В него с разбегу прыгает резвящаяся компания: Мирза, Абай, с ними еще несколько человек...

В целом криминальная эпопея бирунийской пары сводилась к следующему. Покрутившись достаточно вокруг Мирзы с Абаем, ряд литовских мюридов худо-бедно смекнули, что последний им просто парит мозги, и стали постепенно отходить от его четкого руководства. В это же самое время московская группа пыталась пробить для Абая столичную прописку и прочие халявы, типа должности директора в так называемом "Институте развития человека", который должен был открыться под крышей авторитетов из АН. В этой ситуации литовский бунт был совершенно не к месту и Абай поехал на разборку в Вильнюс. Там его не хотели принимать, но когда подъехал Мирза, то встреча сторон состоялась. Между тем, Мирзу в этой компании продолжали считать за "специалиста" чуть ли не вынужденно, ибо без него вся тусовка лишалась концепции и мистической легитимности одновременно. Абай же всё более тянул на то, что не он ученик Мирзы, как изначально предполагалось, но Мирза — его. "Ученик превзошел учителя", — так теперь гласил официальный лозунг Новой школы. Мирза ничего против такого пиарного хода не имел. "Космос большой", — отвечал он на все запутанные вопросы.

Теперь Абаю требовалось жестко подавить оппозицию. Действовать он начал при этом не тайными магическими кознями, как это принято в приличном обществе, но совершенно материалистически, прямо по-сталински, не позволяя никому распредмечивать проблему. По свистку хозяина, из Москвы прибыла группа клингонов во главе с научным сотрудником НИИ мировой экономики и социализма Вострецовым. Эта зондер-команда сразу начала терриризировать отступников избиваниями, разбойными ограблениями и погромами квартир. Все в ужасе попрятались по щелям, ожидая очередного ночного звонка в дверь. Между тем, Абай также вызвал в Вильнюс Талгата. Талгат был старым приятелем Рыжего по ВГИКу, занимался карате-марате и очень интересовался мистической стороной вопроса. Абай зацепил его на этом интересе и начал эксплуатировать. Талгат демонстрировал прямо сверхъестественную преданность, рабски служа мастеру и идее космического всезнания. Устраивал социальные контакты, пиарил бирунийскую пару в кинобизнесе, наконец, тысячами платил Абаю "за обучение". Однако в Вильнюсе мочить схизматиков отказался. Это уже было больше, чем бунт Это была революция!

Подавив оппозицию — во всяком случае, продемонстрировав ей who is who, — Абай решил взяться за Талгата. Поздно вечером он, в сопровождении зондер-команды научного сотрудника НИИ мировой экономики и социализма, явился на квартиру, где находился Талгат. Тут же были Мирза и литовские хозяева. По приказу Абая клингоны набросились на Талгата, но тот воспринимал все происходившее как очередной урок учителя, который нужно пройти до конца в смиренной покорности. Гуру всегда прав! Талгат не сопротивлялся. Абай заставил включиться в процесс даже Мирзу. Мирза, пнув Талгата пару раз, тем самым засвидетельствовал свое подчинение репрессивному авторитету Абая, который, по сути дела, рьяно рвался позиционировать себя в роли деспота-абсолютиста. В результате многочасового избиения, длившегося до самого утра, Талгат был убит. Команду взяли, дали сроки. Абай получил 15 лет строгача, Мирза — 12, Вострецов — 13, клингонам дали поменьше, но времени подумать у них все равно хватило.

Не могу сказать, о чем думал Абай, умирая на тюремных нарах от туберкулеза: о Боге, о душе, о мире или о каких-нибудь людях, может быть — о Талгате? На примере Талгата он мог видеть, как человеку, следующему высшими путями, следует смирять себя перед судьбой, помня заветы древних мудрецов: "Совершенномудрый не действует там, где действует Небо". Интересно, пытался ли Абай представить себе, о чем были последние мысли Талгата? Понял ли тот истинную сущность Абая, или же до последнего мгновения почитал его за гуру?

Если стоять на логике инициатических притч, то во всей истории именно Талгат представляется истинным учителем, показавшим и Абаю, и Мирзе и всем остальным удивительный пример преданности принципам, даже ценой собственной жизни. Я думаю, что если есть "тот свет", то Талгат наверняка занимает там почетное место высокого учителя восточных единоборств и может оказывать помощь в овладении высшими знаниями — для достижения которых ему пришлось так дорого заплатить — своим почитателям на Земле. Если Мирза вменяемый человек, то ему следовало бы публично признать Талгата своим мастером — как человека более духовно и морально продвинутого. Если Мирза истинный дервиш, то такого решения ожидает от него, насколько я могу себе представить, и Аллах.

E-mail:guzman@bk.ru